ибо пути Господни неисповедимы; в первую очередь он стремился погасить скандал, разводя руками с видом жалости и бессильного отчаяния, словно хотел скрыть от Неба это скандальное происшествие.
– Наш кюре святой человек, где уж ему знать, что это такое! – прошептал Теофиль; отповедь священника привела беднягу в полное смятение.
Валери, которая из соображений приличия держала около себя мадам Жюзер, взволнованно выслушала примирительную речь, с которой аббат Модюи счел необходимым обратиться к ней. Когда свадебная процессия вышла наконец из церкви, она пропустила вперед Берту под руку с мужем, а сама задержалась около обоих отцов новобрачных.
– Вы, должно быть, довольны, – сказала она Жоссерану, стараясь говорить непринужденно. – Поздравляю вас!
– Да-да, – вяло вставил Вабр, – слава богу, еще одна тяжкая обуза с плеч!
Пока Трюбло и Гелен хлопотали, рассаживая всех дам по экипажам, госпожа Жоссеран, чья шаль привлекала внимание уличных зевак, упорно стояла на тротуаре, чтобы вдоволь насладиться своим материнским триумфом.
Праздничный ужин, который состоялся в ресторане отеля «Лувр», был все еще омрачен злополучным скандалом Теофиля. Это было подлинное наваждение: о нем говорили весь остаток дня – в экипажах, по дороге к Булонскому лесу, – и все дамы дружно сходились на том, что муж мог бы потерпеть до завтра, обнаружив злосчастное письмо.
Впрочем, теперь за столом сидели только самые близкие гости обеих семей. Единственным веселым сюрпризом стал тост дядюшки Башляра, которого Жоссераны не могли не пригласить, даром что боялись сюрпризов с его стороны. К тому времени как подали жаркое, он был уже мертвецки пьян и, подняв бокал, запутался в своем тосте:
– Я счастлив от счастья, которое испытываю… – повторяя его и не зная, как закончить.
Гости снисходительно улыбались. Огюст и Берта, смертельно уставшие, временами удивленно переглядывались, словно не понимали, почему сидят здесь, рядом, а когда вспоминали, смущенно склонялись над тарелками. На бал пригласили около двухсот человек. И гости начали прибывать уже с половины десятого. Просторный «красный салон», освещенный тремя люстрами, освободили, сдвинув стулья к стенам и оставив в дальнем конце место для маленького оркестра; вдобавок родственники новобрачных сняли номер в отеле, где могли передохнуть.
И как раз в тот момент, когда Клотильда Дюверье и госпожа Жоссеран начали принимать первых гостей, бедняга Теофиль, за которым следили с самого утра, позволил себе прискорбную грубость. Кампардон попросил Валери оставить за ним первый вальс. Она засмеялась, и ее муж усмотрел в этом новый вызов.
– Вы смеетесь… смеетесь! – пролепетал он. – Так признайтесь же, от кого это письмо?.. Ведь кто-то же написал его – это письмо?
Бедняге понадобился целый день, чтобы выделить эту мысль из смятенных предположений, в которые его поверг ответ Октава. Теперь он упорно держался вопроса: если это не господин Муре, значит есть кто-то другой? И добивался, чтобы ему назвали этого другого. Поскольку Валери отошла от него, не ответив, он догнал ее и грубо схватил за плечо, чуть не вывернув ей руку и твердя с жестокостью рассерженного ребенка:
– Я тебе сейчас руку сломаю… Говори, от кого это письмо?
Испуганная молодая женщина смертельно побледнела и едва сдержала крик боли. Кампардон почувствовал, как она бессильно приникла к его плечу в одном из тех нервных приступов, которые часами терзали ее. Он едва успел довести ее до комнаты, снятой обеими семьями, и уложить на диван. Подоспевшие дамы – мадам Дамбревиль и госпожа Жюзер – распустили шнуровку ее корсета, а сам Кампардон тактично вышел.
Однако три-четыре человека в зале успели заметить эту жестокую выходку Теофиля. Клотильда Дюверье и госпожа Жоссеран продолжали встречать гостей, мало-помалу заполонявших просторное помещение светлыми дамскими нарядами и черными фраками. В зале стоял невнятный гул поздравлений и пожеланий, вокруг новобрачной мелькали бесконечные улыбающиеся лица: пухлые, грубоватые у отцов и матерей, худенькие у девочек, тонкие и участливые у молодых женщин. В глубине зала один из скрипачей настраивал свой инструмент, издававший короткие жалобные всхлипы.
– Я прошу меня извинить, – сказал Теофиль, подойдя к Октаву; он встретился с ним глазами в тот момент, когда выкручивал руку жене. – Но согласитесь, на моем месте любой человек заподозрил бы вас, не правда ли. А теперь я хочу пожать вам руку в знак того, что признаю свою ошибку.
Он пожал Октаву руку и отвел его в уголок – бедняге хотелось найти человека, перед которым он мог выговориться, облегчить душу.
– Ах, сударь, если вам все рассказать…
И начал долго, пространно говорить о своей жене. До замужества она была такой хрупкой; окружающие в шутку предрекали, что ее излечит только брак. Девушка задыхалась в лавке родителей, где он виделся с ней целых три месяца, каждый вечер; в то время она всегда была такой милой и покорной, печальной, но очаровательной.
– И что же: замужество ее не исцелило, ничуть не исцелило… Прошло несколько недель, а она вела себя ужасно, мы никак не могли поладить. Скандалы на пустом месте… И каждую минуту у нее менялось настроение, она то смеялась, то плакала, неизвестно почему. Какие-то абсурдные чувства, безумные идеи, постоянное стремление разозлить всех вокруг… В конце концов, сударь, мой дом превратился в сущий ад.
– Очень странно, – пробормотал Октав, лишь бы что-нибудь сказать.
И тут бедняга-муж, бледный как смерть, привстав на цыпочки, чтобы не выглядеть смешным на своих коротеньких ножках, заговорил о постыдном поведении этой несчастной. Дважды он было заподозрил ее в супружеской измене, но собственная порядочность не позволяла ему укрепиться в этой мысли. Однако на сей раз он все-таки был вынужден признать очевидное. Ведь в данном случае все очевидно, не правда ли? И он стал шарить дрожащими пальцами в жилетном кармане, где лежало роковое письмо.
– И добро бы она делала это из-за денег, такое я еще мог бы понять, – добавил он. – Однако я совершенно уверен, что ей не платят, иначе мне это стало бы известно… Но тогда объясните мне, что с ней творится? Я ее буквально на руках ношу, в нашем доме у нее есть все, что душе угодно, и я не понимаю… Может, хоть вы что-нибудь понимаете – в таком случае объясните мне, Христа ради!
– Да, это странно, очень странно, – повторил Октав, шокированный этими признаниями; он не знал, как ему отделаться от собеседника.
Однако муж, снедаемый лихорадочным желанием узнать правду, упорно не отпускал его от себя. В зал вышла из комнаты мадам Жюзер; она что-то шепнула на ухо госпоже Жоссеран, которая в этот момент почтительно приветствовала знаменитого ювелира из Пале-Рояля, и та, крайне взволнованная, вышла за ней следом.
– Мне кажется, у вашей супруги сильнейший нервный припадок, – сказал Октав Теофилю.
– Ах, оставьте! – сердито ответил тот, уязвленный тем, что сам он недостаточно тяжело болен, чтобы над ним так хлопотали. – Она очень довольна, что вызвала этот переполох и что все ее жалеют… Я чувствую себя ничуть не лучше, чем она, и вдобавок никогда ей не изменял, вот так-то!
Госпожа Жоссеран все не возвращалась в зал. Среди близких прошел слух, что Валери бьется в сильнейших конвульсиях. Ее могли бы сдерживать только мужчины, но, поскольку она была полураздета, от помощи Трюбло и Гелена отказались. Тем временем оркестр заиграл кадриль. Берта открыла бал в паре с Дюверье, который танцевал с подобающей его положению важностью; тем временем Огюст составил им визави в паре с Ортанс, за отсутствием ее матушки. От молодых скрыли приступ Валери, чтобы не омрачать им праздник. Бал был в самом разгаре; в зале, ярко освещенном люстрами, не умолкал веселый смех. Полька, чей задорный, скачущий ритм подчеркивали скрипки, заставила пары вихрем носиться по залу среди всплесков длинных дамских тренов.
– Доктор Жюйера… где доктор Жюйера? – спросила госпожа Жоссеран, выбежав из комнаты.
Врач был приглашен на свадьбу, но никто из присутствующих его пока не видел. Госпожа Жоссеран не могла скрыть глухого раздражения, которое мучило ее с самого утра. И она излила его перед Октавом и Кампардоном, не стесняясь в выражениях:
– Ну, с меня хватит!
